Стихотворения Поэмы Проза - Страница 143

143

Она была одна; закоулок был глухой: дверь ее сакли запиралась висячим замком только снаружи, когда ее дома не было, изнутри же привязывалась ремешком к гвоздику; но этот ремешок был давно оборван. В закоулке, прямо против ее двери, поднимались кирпичные стены недостроенного домика и лежали бревна: стало быть, глаза любопытных соседок не всегда могли наблюдать за ней. Но Давид или был слишком сильно и истинно влюблен, или не знал, что изнутри дверь Магданы не запиралась, или боялся испугать ее. Часто, однако ж, в глубокую ночь садился он на бревна перед дверью заветной сакли и, как больной, лихорадочно прислушивался к малейшему ночному шороху.

Иногда сбирался он сказать Магдане о своем намерении посетить ее -- и не мог сказать. Несмотря на мужественные линии смуглого лица, высокий рост и широкие плечи, Давиду было с небольшим двадцать лет; вырос он в благочестивой семье, и судьба спасла его нравственные силы. Давид Егорыч в этом случае был редким исключением: он краснел, как дитя, когда замужняя сестра его, разведав, куда это на целую ночь посылал он Дарью, начинала трунить над ним, приставая к нему с расспросами:

-- Ну что, братец, делает твоя Магдана? Здорова ли твоя Магдана? Сколько раз ты нынче к ней заглядывал?

"Счастье еще мое, -- думал про себя Давид, покуривая трубочку, -- что сестра не знает, как я посылаю к Магдане брата вместо слуги и откуда добываю ей кушанье".

XXI

Несмотря на всю чистоту отношений Магданы и услужливого Давида Егоровича, в Сололаках уже прошел неясный слух о тесной связи их. Михака сбирался поймать Давида врасплох и где-нибудь с товарищами поколотить его; тетка жаловалась на плохие времена.

-- Что теперь за народ! -- говорила она, перебирая четки и сердито потупившись, -- бывало, как выдадут замуж, так не только года три или четыре не глядишь на посторонних, -- избегаешь встречи и ни слова не отвечаешь родному брату мужа; бывало, стыд и срам когда тесть увидит невестку с непокрытой головой! Мало того: сколько было таких счастливых мужей, с которыми жены, по целому году, кроме "да или нет", ничего и говорить не смели; а теперь! Что это такое! Меня моя бабушка чуть было не прокляла за то, что я попробовала есть ложкой, а не руками. Матери наши до старости лет не знали, что такое лавки и что там продается... И так далее.

Подслушать жалобы Шушаны, по случаю знакомства ее племянницы с Давидом, значило в самой живой и поразительной картине представить себе нравы старого времени.

Само собою разумеется, что Шушане стало небезызвестно, что Давид небогат и что пятнадцатью рублями ежемесячного жалованья нельзя содержать мать, брата да еще Магдану. Вследствие чего она глубоко от всей души стала презирать свою племянницу.

-- Погоди,-- говорила она,-- не разбогатеешь! Еще придешь ко мне да поклонишься, неблагодарная!

Магдана знала или, может быть, только предполагала, что тетка на нее сердится; но не знала, за что именно, да и знать не хотела. Все эти дни, конечно, она не вспомнила бы о сололакских своих родных, если б Михака два раза не заходил к ней с грубым требованием возврата денег. Магдану то бесило, что еще и срок-то платежа не вышел, и вот, в одно праздничное утро, мы застаем ее в самом жалком расположении духа.

Прошло уже с лишком две недели, а об ее муже не было никакого известия. Каждую минуту она ждала его. Приезжай, Арютюн,-- быть может, впервые во всю жизнь свою она бы обрадовалась его возвращению.

"Боже мой! что я буду делать, -- думала она, -- если еще пройдет месяц, а муж не воротится?"

Михака как нож к горлу пристает: "подай да подай мои четырнадцать рублей", а у Магданы давно уже нет ни копейки!

Обедать на чужой счет было ей страшно совестно.

"Боже мой! -- продолжала думать Магдана, ломая руки, -- за что он обо мне так заботится? чем я это заслужила? Хоть бы он за это позволил себе поцевать меня. Неужели я такая каменная, что не могу чувствовать благодарности? Долго ли это так продолжится? И что будет, если мне перестанут обед носить? Я умру с голоду!"

Магдана накрыла лицо платком, чтоб самой не видать, как плачут и какие слезы роняют черные глаза ее! Неподвижно и долго таким образом просидела она на тахте; нетерпеливо ждала полуденного выстрела из пушки и придумывала, что сказать брату Давида Егорыча, который все это время так исправно, ровно в полдень, приносил ей кушанье. На этот раз ей даже хотелось попросить его сказать Давиду:

-- Что ж он!.. не грех ли?.. Хоть бы на минуточку зашел к Магдане. Магдана хочет посоветоваться с ним, хочет спросить, нельзя ли хоть кого-нибудь послать в Кахетию, и если нельзя... то... почему бы Давиду Егорычу хоть-изредка не навещать ее?..

Но время хоть и казалось медленным для скучающей Магданы, однако ж быстро пролетело над Тифлисом и давно уж миновал полдень, передвинув часовую стрелку. На Штабе уже било три часа.

Как нарочно, никто не отворил еще дверей Магданиной сакли, не пришел простодушно улыбающийся юноша и, по обыкновению, в грязной салфетке не принес ей блюда с кушаньем.

-- Вот, нынче никто далее ко мне и заглянуть не хочет! -- сказала Магдана. -- Вот как! Видят наконец, что не целый же век кормить меня.

И она, рыдая, чувствовала, что не имеет права не только требовать, -- не имеет права желать такого внимания.

Погода была дурная; за дверь сакли невозможно было выглянуть: на целый день, с утра, солнце заволокли туманы, шел дождь и сырой ветер прохватывал до костей. По закоулку шлепали ногами одни только каменщики, выпачканные известкой.

143