Стихотворения Поэмы Проза - Страница 216

216

-- Хорошо, согласен, -- сказал Христофорский, притворяясь, что хочется спать, -- хорошо, завтра... приходи завтра. Теперь оставь меня -- я пьян.

В Христофорском не менее, чем в сердце Стуколкина, разгоралось тайное желание: пустить в ход кулаки и ладони.

Но птицеобразный Христофорский трусил, воображая, что зверообразный Стуколкин его сильнее и, чего доброго, наставит фонари, изуродует красоту его. Он положил руки на стол и уткнул в них свой длинный нос, решаясь лучше пожертвовать несколькими клочками волос из своего затылка.

Стуколкин непременно бы сделал скандал, то есть при всех исколотил бы его, если бы, во-первых, был пьян (от четырех бутылок пива и одной шампанского он пьян и быть не мог), и если бы, во-вторых, не понимал, что будущий богач, чего доброго, не тем, так другим отомстит ему. "Теперь еще и нету у него ничего,-- думал он,-- а уж столоначальник начинает перед ним подличать, а что, когда будет? тогда ему, чего доброго, и председатель станет руку протягивать да о здоровье осведомляться". Злости его не было границ, но буйная воля вошла в границы; он смутно понял, что как ни глуп Христофорский, но тертый калач, и что угрозой или кулаками от него ни копейки не вытянешь. К тому же Стуколкин дорожил местом на службе и любил деспотизм свой упражнять с глазу на глаз, а не среди почтенной публики. Он видел, что на них и так уже не одни половые стали обращать внимание. Скрепя сердце, заплатил он девять рублей с копейками и первый вышел из трактира.

Только что он исчез, Христофорский почувствовал облегчение и, подняв голову, перешел в другое отделение, сел в уголке и целый час не решался выйти на улицу. Стуколкин стал являться в его воображении чем-то вроде облагороженного Трофима, и если он мог побить последнего, то первый очень легко может побить его, в свою очередь.

XVIII

Можете сами представить, в каком необычном расположении духа вышел Христофорский из трактира Печкина. Голова его была мутна; на улице, переходя с тротуара на тротуар, он то гордо усмехался, как бы радуясь, что не дал Стуколкину надуть себя, то робко оглядывался и ускорял шаги.

Когда он пришел домой, заперся и лег спать, образ Александры Степановны раза два возникал перед ним из хаоса каких-то полусонных, несвязных мыслей; ему уже казалось, что Александра Степановна давным-давно жена его, и что он сердится на нее за то, что она заплатила Стуколкину десять рублей. "Ты обещал, -- говорит Александра Степановна". -- "Он хотел меня надуть, -- возражает засыпающий Христофорский". -- "Ты хотел его угостить". -- "Нет, он меня, а не я его тащил в трактир. Смотри, вон он тебя одним кулаком убьет... караул!..." -- и Христофорский чуть не закричал. Ему приснилось, что его дубасит Стуколкин. Но мало ли бывает всяких грез и мечтаний! Все это очень естественно. Наконец Христофорский совсем заснул и даже захрапел; и это естественно, но что вы скажете, читатель, как вы объясните его пробуждение? Это было в час ночи. Прилила ли кровь к его ушам, кошки ли праздновали свадьбу, ветер ли свистел в открытую вьюшку, только Христофорский проснулся в ужасе. На чердаке, почти над самой его кроватью, играла гармоника. Да еще как играла! Сначала какие-то дикие дьявольски-жалобные звуки, тянулись, обрывались и опять тянулись. Христофорский сел на кровать и стал креститься. Потом вдруг заиграла, засвистела такая песня, что "трепак" не "трепак", "во лузях" не "во лузях". Черт знает что! По потолку что-то застучало, затопало. Христофорскому показалось, что там идет такая пляска, такая возня, что страх! У него и лицо перекосилось от ужаса. Кое-как нащупал он рукой спичку и мазнул по стене, спичка вспыхнула, гармоника затихла, зато в окно со двора глянула какая-то красная рожа и высунула огненный язык. Христофорский уронил спичку и опять остался впотьмах. Тут он закрыл глаза, положил подушку на голову и до рассвета дрожал, как в лихорадке.

Читатели уже знают, что Христофорский был трус порядочный. Все это могло ему почудиться, потому, быть может, что в мозгу его еще бродили пары шампанского.

"Черт знает, что это такое было! -- подумал он, продирая глаза часу в десятом утра.-- Нет, здесь не чисто,-- заключил он, надевая халат,-- надо поскорей жениться, да и... гм! а может быть, это перед моей свадьбой так домовой распотешился".

Он отпер дверь, подошел к зеркалу и увидел, что лицо его как будто осунулось. Пришел Трофим с рукомойником.

-- Ты ничего нынче ночью не слыхал?-- спросил его Христофорский.

-- Чего? Ничего не слыхал -- али кто выживает?

-- Ты... ты ночью не играл на гармонике?

-- Я! А где я ее возьму? Вот куплю новую, ребята обещались подержанную за двугривенный достать.

-- Так ты не играл? А?

Трофим поглядел на своего барина.

-- Ну, так это черти играли.

-- Черти! Как черти!-- Трофим осклабился и опять поглядел на барина.

-- Сходи на чердак, там поищи, не занес ли кто туда твоей гармоники,-- там нынче ночью такая была возня да пляс, что... это, должно быть, перед свадьбой, как ты думаешь?

-- Я давно знаю, что выживает,-- отвечал Трофим, приподнимая рукомойник над протянувшимися к тазу ладонями барина.

Христофорский взял мыло. Он с некоторых пор мыл мылом не только руки, но и лицо.

-- А что?..

-- Да так: дверьми стучат,-- а вы нешто на чердак струмент-то мой забросили? А?

-- А я не помню. Что ж ты стоишь -- лей!

-- То-то оно... того, значит,-- проговорил Трофим, плеснув ему на руки.

Христофорский молча умылся и стал полотенцем вытирать лицо свое. Трофим молча вышел.

216