Стихотворения Поэмы Проза - Страница 122

122

-- Хорошо!.. отвесь же мне фунт хорошего табаку.

Турок потянул было ноги, чтоб привстать, вероятно для того, чтобы взять весы, но опять уселся; вставать ему решительно не хотелось. Одной рукой стащил он с полки лист оберточной бумаги, другую погрузил в табак, насыпанный кучей. Две таких кучи, одна желто-коричневая, другая коричнево-желтая, возвышались тут же, на прилавке, в тесном пространстве между хозяином и его посетителем.

-- Что, любишь крепкий?.. А?

-- Люблю.

Турок свернул бумагу в трубочку и положил туда несколько горстей табаку, всякий раз захватывая его таким образом, что желтые, ароматические нити его со всех сторон висели и тянулись между толстыми, широко раздвинутыми пальцами.

-- На! -- сказал он после пятой горсти,-- фунт! Больше будет, сам мерь.

Завернул и подал.

Я очень хорошо понял, что если стану приставать к нему то нарушу кейф его. Честный турок, однако ж, подумал, что я сомневаюсь в нем, взял еще две горсти и забил в бумагу.

Я сказал, что тут больше фунта и что я не хочу больше.

-- Ничего. Ты знаком человек -- ты меня не знай -- я тебя знай,-- отвечал он, делая жест рукой и как бы выражая этим жестом следующее: я покоен, будь же, пожалуйста, и ты покоен; курю, и ты кури; я молчу, и ты молчи.

-- Что же стоит фунт?

-- Два абас.

Я отдал деньги и продолжал сидеть, жалея о тех, которых судьба, в такой нестерпимый жар, заставила идти по улице. Вдруг вижу, трое мушей {Муши -- особый класс людей в Тифлисе, занимающихся по найму переноскою вещей. (Прим. авт.)} несут чьи-то пожитки.

Мебелью, которая качалась на их согнутых спинах можно было бы превосходно убрать целую комнату. Крупный пот катился по коричневым от загара суровым лицам их и в буквальном смысле слова капал на мостовую... Казалось, они только что вылезли из бани Как теперь помню, на одном из них вся одежда состоя, на из грязных шаровар и истертой куртки, без обшлагов и пуговиц. На всклокоченных черных и пыльных волосах его едва держалась, подвязанная у подбородка, плоская имеретинская шапочка.

Нужна большая привычка, чтоб решиться в такой жар тащить такую тяжесть. Не скажу, чтоб они, то есть муши, показались мне страдальцами, но мысленно я бранил того господина, который нанял их в такое время; отчего бы, думал я, не погодить ему до вечера!

Муши прошли, и вслед за ними явился страдалец в полном смысле слова. Это был человек довольно прилично одетый, низенький, худой, неловкий и бессильный; обе руки его были заняты: в одной он нес четыре чубука, в другой ружье. Это бы еще не велика беда, но у него под мышками был с одной стороны какой-то ящик, с другой -- мешок с сапогами; то мешок, то ящик ежеминутно готовы были выскользнуть! Потное лицо его делало такие жалкие гримасы, что я едва мог узнать его.

-- Филат! -- закричал я, соскользнув с прилавка и вставая на ноги.

Филат узнал меня и был в страшном затруднении, как ему снять картуз; он сделал пресмешное усилие -- поднять одну руку и в то же время наклонить к ней голову.

-- Филат! Сделай милость, не хлопочи кланяться; скажи только, ради бога, неужели это твой барин переменил квартиру?

-- Барин-с.

-- Что это ему вздумалось в такой жар? Ты бы лучше взял ружье-то в одну руку с чубуками -- вот так,-- а ящики-то возьми вот этак.

-- Как?

-- Да, вот этак, братец! Легче нести... Да скажи, пожалуйста, где это твой барин совсем пропал -- нигде не видать его. Куда это вы перебираетесь?

-- В такое место, что сказать совестно, просто клетушка, а не квартира.

-- Гм! Как это странно!.. Постой немного, я сейчас напишу к нему записку.

Тут я достал в кармане карандаш и клочок бумаги, вошел в лавочку и написал:

"Хвилькин! чудак! где ты пропадаешь? куда перебираешься? Приходи ко мне непременно; завтра воскресенье, и я не пойду в канцелярию. Прощай".

-- На, отдай Михаилу Ивановичу!--сказал я Филату, который кричал в это время мушам, чтоб они его погодили.

-- Дороги не знают, а лезут! -- говорил он с явным неудовольствием.

Я положил записку в его шапку и сказал, что я сам навещу его барина.

-- А как вы найдете нашу квартиру? Приходите сами, мне сказывать не велено,-- уныло проговорил Филат и пошел, шагая во всю длину коротких, жиденьких ног своих, догонять мушей.

"Ба,-- подумал я,-- что это за таинственность! постой же, Хвилькин, мы тебя отроем".

Через неделю я узнал, где живет Михаил Иванович. Но, быть может, вам угодно знать, кто такой Михаил Иванович? -- Это, имею честь рекомендовать вам, был предобрый, пресмешной и премилый малый. Всего только два месяца, как он приехал в Тифлис с намерением найти себе какое-нибудь место, без всякого намерения когда-нибудь получить его. Хвилькин приехал с деньгами, мог угостить шампанским с полдюжины приятелей, порядочно играл в преферанс, и наша молодежь сочла за нужное с ним сойтись и познакомиться.

Хвилькин был очень простой и в то же время какой-то мудреный человек. Не знаю, удастся ли мне хоть сколько-нибудь рельефно очертить его. В этом человеке, на первый взгляд, ничего не было рельефного. Все было на нем чинно, гладко, бледно и умеренно. Лицом он был не дурен и далеко не хорош. Оно было бесцветно; отлетающая молодость поспешила наложить на нем никем не видимое, но всем понятное, прощальное клеймо свое. Ему было на вид около тридцати лет, глаза его, болотного цвета, никогда почти не изменяли своего апатического выражения, зато маленькие светло-русые бровки нередко поднимались кверху, причем все морщины на лбу его приходили слегка в волнообразное движение; рот его также отличался необыкновенной подвижностью; каждый свой рассказ он умел, так сказать, характеризовать гримасой. Никто, быть может, не умел так неожиданно сделать глупо-равнодушной мины после им самим же сказанной остроты. Друзья называли его. чудаком, и, бог знает почему, нередко одно его появление заставляло всю нашу холостую компанию восклицать, трунить, вызывать на смех и громко хохотать от каждого его слова. Хвилькин потешал нас; он как нельзя лучше понимал роль свою, и, нисколько не теряя своего достоинства, старался ее поддерживать. Хвилькин был совершенно спокоен, когда все смеялись, и постоянно корчил улыбку, встречаясь с угрюмыми или просто молчаливыми лицами.

122