Стихотворения Поэмы Проза - Страница 162

162

У него в это время сидел какой-то кум его, большой говорун и весельчак. Шаркнув ногой, я поклонился куму, подошел к дяде и снял с рукава его прильнувшее перышко.

-- Что ты?-- спросил меня дядя.

-- У вас на рукаве было перышко,-- сказал я и, собравшись с духом, вдруг спросил его: -- Позвольте мне выехать! Мне на одну минуту нужно быть у Хохлова.

-- Куда хочешь поезжай, душа моя,-- сказал дядя. Я обрадовался и побежал.

-- Вели заложить мои пошевни! Именно мои пошевни!-- закричал он мне вслед и сам пришел в движение, встал, пошел к передней, отворил дверь и сказал:-- Пошевни заложить парой!

-- Куда ты?-- спросила меня матушка, встречая меня в коридоре с фуражкой в руке.-- Смотри, первый час, мы в два с половиной обедаем -- не опоздай.

-- Не опоздаю.

-- Именно мои пошевни!-- повторил дядя мой, подмигнув с таким выражением, как будто его пошевни в миллион раз лучше всяких городских саней. Потом, махнув рукой, направил шаги свои к заветному шкафчику.

Был славный морозный день; руки мои зябли без теплых перчаток, но лицо горело. Мне было и жутко и весело; я все думал: что, если Груни дома нет? В соборе только что кончился молебен, и народ шел кучами через площадь; яркая белизна снега резала глаза мои. Ничего не замечая, я глазел по сторонам, мне казалось, все-то на меня смотрят, все-то видят и знают, куда я еду и что я чувствую.

Пошевни остановились у кривостолбых ворот Хохлова; я соскочил и отворил калитку; цепная собака вынырнула из конуры и залаяла было; но, увидав меня, уперла в снег свои передние лапы, опустила морду и потянулась. Это я принял за счастливое для себя предзнаменование.

Вхожу в комнату, где печка топится. Груня сидит перед ней на скамеечке, согнувшись и подперши кулачком свое хорошенькое личико. Отец ее, в бараньем тулупе, нечесаный, лежит на диване, облокотясь на ситцевую подушку. Вася ходит по комнате и, топая ногами, греется; у него в комнате за перегородкой дует с полу, и ноги у него озябли.

-- Вася!-- сказал я, поклонившись Груне и в рассеянности позабыв поклониться отцу ее: -- Вася, я к тебе в гости.-- Мне в эту минуту хотелось поцеловать его, но я удержался. Я замечал, что мои нежности нисколько его не трогали, потому и старался подражать ему в некоторой суровости. Груня глядела на меня во все глаза, как и всякая бы другая стала глядеть на припомаженного и довольного собою мальчика; но глаза ее, беспрестанно мелькая передо мной, как искорки, мешали мне говорить, и я старался не глядеть на девушку; путался, краснел, читал давно известные мне надписи под картинками и, не зная, что еще говорить,-- тал звать Васю прокатиться со мной в моих поевнях.

-- Ну, что ж? Поедем! -- сказал Вася.

-- Вы бы и меня прокатили!-- сказала Груня и улыбнулась; потом половину лица своего закрыла бумажным платком, который покрывал ее темно-русую косу, и стала поглядывать на меня одним только веселеньким глазком своим. Вася приостановился, подумал, слегка потупившись, посмотрел и сказал;

-- А что? коли усядемся, и ее возьмем.

Еще не веря ушам своим, я оглянулся на отца семейства. Он лежал в том же положении и глядел на меня своими красными глазами, с чувством неизъяснимой благодарности.

-- Что ты, Вася, помилуй,-- сказал я, обрадованный.-- Как не быть места! Как не быть! Сани широкие, вчетвером усядемся.

Взгляд отца семейства совершенно преобразил меня: мне вдруг стало так ловко, так весело... в меня вдруг проникло гордое сознание, что целому семейству я имею возможность доставить удовольствие, и моя робость совершенно исчезла. Стал я сам суетиться и во все соваться. Груня надевала на себя шубку на заячьем меху, голову закутала в другой платок, большой, черный, с бахромой, и все это делалось так проворно, проворно...

Кучеру приказал я въехать на двор, обернуть пошевни и остановиться у крыльца. Я обещал ему гривенник на водку и велел ехать, куда хочет, только бы подальше от нашего дома.

Ермолай кивнул головой в знак согласия. Вышед Вася в ватной фуражке и в теплой шинели. Мы сели, Груню усадили между нами; нечесаный человек в тулупе смотрел на нас в окошко. Ермолай тронул вожжами, и лошади двинулись. Вдруг откуда ни возьмись у самых ворот является человек, одетый не то лакеем, не то барином, в картузе и в бекеше, видный собой, но худощавый, голубые глаза, красивый нос, небольшие усики.

-- Стой! Стой!-- закричал он.-- Куда вы?

Я хотел было отвечать ему, но этот человек испугал меня.

-- Куда это едете?

-- Кататься,-- отвечала ему Груня протяжно, тоненьким голоском,

-- Э, и я с вами,-- решил человек в бекеше.

Я толкнул в спину кучера, но Ермолай, вместо того чтоб погнать лошадей, не понял меня и остановился.

-- Поезжайте и вы с нами!-- сказала Груня человеку в бекеше. Глазки и губки ее смеялись.

-- Кто такой?-- скажите мне, Груня.

-- Постоялец наш,-- отвечала Груня.

Постоялец вскочил на облучок, уселся около кучера; надвинул картуз, засунул руку в карман бекеши, свесил ноги и закричал: "Пошел! Чего дожидаешься?" Пара откормленных коней подхватила и быстро помчала нас: мы поворотили в поле; снег из-под копыт летел во все стороны, рассыпался по капюшону моей шинели, падал на рукава моей соседки и скатывался под ноги.

Никогда, кажется, не видал я Груню такой веселенькой. Я удивлялся, как ей было не холодно: меховая шубка едва прикрывала ей колени; на ногах ее, кроме башмаков, ничего не было; руки были на открытом воздухе и без перчаток. Я, маменькин сынок, ужасно боялся, что она простудится.

162