Стихотворения Поэмы Проза - Страница 170

170

Я бы смело мог сказать, что его прошедшее, все, что было им в жизни пережито, перечувствовано и передумано, навсегда погибло для души его и уже не пробуждало в нем ничего, кроме минутных вспышек радости при виде старых друзей, если бы грусть, которая так заметно тяжело ложилась на все черты лица его по утрам, в минуты непродолжительной трезвости, не была для меня тайной, тайной для всех, кроме бога.

Тих, грустен, желт и еще в халате был мой дядя, когда на другой день рано утром я вошел к нему поздороваться.

-- Пишет ко мне,-- сказал он, сидя в креслах и потирая одной рукой себе поясницу,-- пишет Хрустин -- кого бы ему рекомендовать... просит прислать ему учителя -- мальчика учить.

-- Не знаю-с, кого бы...-- отвечал я.

-- Кто там у вас это может?..

-- Не знаю-с. А чему учить?

-- Прочти письмо, где бишь я дел его... упало на пол, подними,

Я поднял письмо, и глаза мои прямо упали на следующие строки.

"...Грамматики и арифметики. Кого-нибудь из учеников не слишком дорогого, пятнадцать рублей ассигнациями в месяц я дам, к ярмарке пришлю подводу за ним, кстати, кучер поедет за покупками. Отпусти уж по дружбе и своего племянника погулять на вакации, чем премного меня обяжешь".

Только что я прочел; "отпусти племянника", как вдруг осенила меня счастливая мысль, и я сказал, что лучше Хохлова Васи нет и не может быть учителя,

-- Я к нему сейчас же пойду и сейчас же уговорю его.

-- Да согласится ли он за пятнадцать?

-- Согласится... только вы-то меня пустите погулять на вакации.

Принесли чай, дядя налил себе в чашку рому из маленького граненого графинчика и, нагибаясь, стал прихлебывать; я также взял чашку и сел на табурет.

Табачный дым голубыми струями вился около редеющих волос моего дяди и тянулся в окно, на двор, озаренный ярким солнцем. На дворе крякала утка и скрипело колодезное колесо. У меня в голове также завертелось какое-то колесо: мысль воспользоваться случаем уехать в деревню начала сильно меня подмывать и подзадоривать. Я опять взял письмо и прочел вслух:

-- "Отпусти уж и племянника погулять на вакации".

-- А на чем ты поедешь? -- спросил дядя.

- А на чем поедет учитель?

-- Учитель я не знаю, на чем поедет.

-- На чем он, на том и я.

-- А ты разве хочешь ехать?

-- Да-с, я... я бы желал-с,-- отвечал я, -- Ну, как хочет мать, это ее дело.

В то же утро я отправился к Хохлову.

"Непременно, во что бы то ни стало поеду, воспользуюсь..." -- говорил я сам с собой, проворно передвигая ноги и воображая себе рощи, хороводы, беготню в горелки и прочие деревенские увеселения на открытом воздухе.

К Хохловым, как кажется, я попал не вовремя. Вася был не в духе; он был мрачен, сердит и, очевидно, с кем-то бранился. Он посмотрел на меня как зверь; глаза его напомнили мне в эту минуту красные белки его почтенного родителя. Родитель был тут же в комнате, но, увидев меня, запахнул халат и ушел за перегородку. Постоялец сидел на лавке, протянув ноги, спиной прислонясь к стене и заложа руки в карманы суконных панталон; он также посмотрел на меня и опустил на грудь голову, нисколько, однако ж, не изменив в лице совершенно равнодушного выражения.

-- Вася,-- сказал я, смущенный всеобщим молчанием,-- что ты? или не узнаешь меня?

-- Что тебе?

-- Я к тебе по делу, пойдем, мне надобно поговорить с тобой по секрету.

Мы вышли в сад, и я сообщил ему предложение моего двоюродного дядюшки.

Вася понурил голову.

-- Что тут думать!-- сказал я,-- решайся.

-- Решусь-то решусь,-- сказал он, глядя куда-то в сторону.

Никогда не видал я его таким рассеянным.

-- Отчего ты нынче не в духе?

-- Отчего? -- перебил он и опять задумался.

-- Что ж мне сказать моему дяде? Он хочет ответ писать.

-- Ну, вот он и подождет ответ-то писать, эк приспичило!

-- Да что ты сердишься-то, я для тебя же...

-- Да что ты торопишь? дай сообразить. Пятнадцать в месяц, а?

-- Ну, да...

-- Ну.....

-- Что ну?

-- Ну, а когда ехать-то?

-- Да вот, на днях пришлет... на днях. Недалеко до ярмарки-то... кучера, пишет, пришлю.

-- Ладно.

-- Итак, ты, дружище, согласен, а? Ты сам посуди, что мы с тобой здесь будем делать! все-таки лучше...

-- Ладно, ладно!-- повторил он, два раза тряхнув стриженной под гребенку, большой головой.

-- Ну... так едем... решено, значит... теперь прощай, ты не в духе-

-- Прощай покуда,-- сказал он, пожав мне руку, и как-то теплее взглянул на меня, вероятно, вместо благодарности.

На обратном пути, в сенях, я встретил Груню. Она поднималась на лестницу своей светелки. Один башмак ее, надетый на босую ногу, свалился, и она, обернувшись, наклонилась, чтоб поднять его.

Сердце мое дрогнуло, как будто кто-нибудь слегка ущипнул его; я не мог не заметить, что лицо ее было заплакано.

-- Здоровы ли вы? -- спросил я Груню, Она не отвечала и ушла наверх.

"Что это с ними? Уж не этот ли черт, проклятый жилец, насолил им? Плачет! ага, пришла, небось, и ей очередь поплакать",-- зло подумал я, выходя на улицу.

Понимал ли я тогда, что горькие слезы семнадцатилетней девушки не похожи на глупые слезы четырнадцатилетнего мальчика!

* * *

В деревню! ехать в деревню! во что бы то ни стало -- ехать!

Вот что стало день и ночь занимать мою молодую взбалмошную голову; как говорится, загорелось ехать, да и полно. Сначала я полагал, что в дяде моем я найду главное препятствие; вышло напротив: дядя по какому-то чуду не вмешивался. Матушка же сначала и слышать не хотела; ее даже удивила моя просьба: до такой степени она показалась ей ни на чем не основанной, ни с чем не сообразной. Няня Арина также впутывалась в разговор и, разумеется, была на стороне моей матери. Глупый Михалыч также бесил меня...

170